Не прошло и года (правильнее сказать, не прошло и трех лет), как я создала русскую версию своего блога. Программист, который помогал мне установить русско-язычную версию, почитал мои посты и заключил, что не похоже, чтобы их написал русский человек. Здорово! Именно такой реакции и ждешь, когда оттягиваешь написание текстов на русском три года, а потом все-таки выкладываешь их на всеобщее обозрение.
Я знаю, что он не хотел меня обидеть. Прозвучало это примерно так: “Чувствуется все-таки, что написано это не русским человеком… в смысле не говорящим на русском человеком…” “Ммм… но я русская и говорю на русском” “Ну вы давно живете не в России, вы уже думаете по-другому”. И тут мы возвращаемся к вопросу о моем кризисе идентичности, вызванному годами жизни в иммиграции. Несколько месяцев назад я писала об этом в посте под названием “Реальная цена жизни за границей”, который еще не перевела. Если вы читали его на английском, то знаете, что подобные комментарии для меня как соль на рану. Но сегодня не об этом.
Я создала этот блог три года назад на английском, потому что мне казалось, так моя аудитория будет больше. До блога я ни разу не писала на английском ничего длиннее сочинения “Как я провел это лето”. Полгода ушло на то, чтобы перебороть страх письма на неродном языке и перестать думать о том, как какой-нибудь чопорный англичанин оставит комментарии типа: “Вообще-то, так не говорят. Кто вам дал право писать на языке Шекспира с таким огромным количеством идиотских ошибок?” Но, как говорится, терпение и труд все перетрут. Три года спустя я не пишу идеально, но в целом не ужасно, и, некоторые даже говорят, занимательно.
Я горжусь своим прогрессом в письме на английском языке, но в то же время понимаю, что “идеальность” для меня недостижима. Я не пессимист и не настраиваю себя негативно. Просто я знаю, что у меня ушел 21 год на то, чтобы достигнуть того уровня, на котором я нахожусь сейчас — английским я начала заниматься в 9 лет. И хотя я абсолютно комфортно чувствую себя в англо-говорящей среде, иногда моя “иностранность” дает о себе знать.
Вчера я взахлеб читала один американский роман за другим, а сегодня натыкаюсь на “Выбор Софи” и сижу со словарем в руках, пытаясь пробраться сквозь тернии каждого предложения. Вчера я с азартом спорила, используя самые нетривиальные слова в моем словаре типа “uttermost” и “abomination”, а сегодня признаюсь подруге, что никогда не слышала выражение “love handles”.
Вчера я гордилась своим постом о женщинах, открывших мое любимое кафе в Коломбо, а сегодня прочитала в Нью Йорк Таймс рецензию на новый ресторан: “The cooking, like its decor, is rough-hewn and self-consciously so…” и подумала, что никогда я не смогу так писать. Во-первых, я не знаю слово “hewn”. А во-вторых, я всегда думала, что “self-consciously” (“неловко”, “застенчиво”)— это характеристика людей, а никак не еды и декора. Приведу пример: “Мне неловко писать высокопарные, претенциозные рецензии на рестораны”. Поэтому я их не пишу. А если пишу, то в них очень мало рецензирования и очень много стенаний по поводу того, какой дорогой был хлеб (250 рублей за три куска!).
Ничего из перечисленного меня не расстраивает. Мне нравится писать про мою любовь к майонезу, про странный и жуткий для иностранцев холодец, и про то, как меня раздражает, когда друзья предлагают помочь на кухне. Что меня расстраивает, так это когда мне говорят, что мой русский недостаточно русский. Просто, чтобы вы понимали, я не злюсь на своего программиста, я злюсь на себя.
Русский язык всегда был моим коньком. Не то чтобы я хвасталась, но мои сочинения учителя читали всему классу. Я в университет-то поступила “из-за вашей грамотности”, так мне и сказали, потому что мое изложение набрало 10 баллов и 10. Ладно-ладно, я хвастаюсь. Суть в том, что со времен университета прошло 9 лет, и теперь мои эссе на русском звучат так, как будто их написал нерусский человек?
Видимо, пока я работала над английским, мой русский задеревенел. Я не писала на родном языке как минимум пять лет. Да и говорю не часто, только по скайпу с родителями и друзьями, многие из которых живут в США и сталкиваются с той же проблемой: после 9 лет жизни за границей бывает легче выразить мысль на иностранном английском, чем на родном русском.
Проблемой это становится только тогда, когда ты решаешь, что это проблема. Многие из моих друзей вставляют слова на английском в русскую речь и даже не задумываются об этом. Я же всегда пытаюсь найти русский перевод, хотя иногда нужное слово не приходит на ум в течение пяти-десяти секунд. Почему это для меня так важно? В конце концов, я вставляю русские слова в речь на английском и считаю это нормальным. Я даже научила мужа словам “колбаса”, “колготки” и “собачуля”, и теперь мы активно ими пользуемся (не спрашивайте, почему именно эти слова).
А дело все в том, что не дай Бог кто-то подумает, что я недостаточно русская. Если я начну вставлять английские слова в разговорах с друзьями из России, то рано или поздно кто-нибудь обязательно заметит, что я “американизировалась”. А похлеще оскорбление еще поискать!
Самый популярный вопрос, который мне задают дома (наряду с “Что в Америке думают о России?” Ответ: “Ничего! Им не до этого!”): “На каком языке ты думаешь?” Как будто, если я отвечу “на английском”, — это будет стопроцентным доказательством и последней стадией моей постепенной “американизации”. Вчера я наконец-то нашла ответ на этот вопрос в интервью с Владимиром Набоковым:
“Я не думаю ни на одном языке. Я думаю образами. Я не верю, что люди думают на языках. Думая, они не шевелят губами. Только неграмотный человек определенного типа шевелит губами, читая или размышляя. Нет, я думаю образами, и лишь иногда русская или английская фраза вспенится мозговой волной, но вот, пожалуй, и все.”
Как я раньше не подумала про Набокова, одного и величайших авторов XX века, который успешно писал на двух языках? Родившись в конце XIX века, Набоков с раннего возраста говорил на русском, английском и французском. После революции его семья переехала сначала в Германию, а потом в США. Хотя первые 9 произведений были написаны им на русском, после иммиграции Набоков писал исключительно на английском. И именно англо-язычные романы, например “Лолита” и “Пнин”, принесли ему международную славу.
О том, каково это, оставить родной язык ради иностранного, Набоков написал в послесловии к “Лолите”:
“Личная моя трагедия — которая не может и не должна кого-либо касаться — это то, что мне пришлось отказаться от природной речи, от моего ничем не стеснённого, богатого, бесконечно послушного мне русского слога ради второстепенного сорта английского языка.”
Читать эти строки странно, зная насколько хорошо Набоков писал на английском. Номинация на Нобелевскую премию и всемирная слава о чем-то все же говорят. Через 12 лет после публикации “Лолиты” на английском Набоков перевел — или скорее даже переписал роман на русском. В послесловии к русской версии слышится все та же неуверенность, но в этот раз в способности выразить свои мысли на родном языке:
“История этого перевода — история разочарования. Увы, тот «дивный русский язык», который, сдавалось мне, всё ждёт меня где-то, цветёт, как верная весна за наглухо запертыми воротами, от которых столько лет хранился у меня ключ, оказался несуществующим, и за воротами нет ничего, кроме обугленных пней и осенней безнадёжной дали, а ключ в руке скорее похож на отмычку.”
Обсуждая русские романы Набокова, многие современники признавали мастерство автора, но непременно отмечали его “нерусскость”, влияние многих лет жизни в Европе на его стиль письма.
Разве не удивительно слышать неудовлетворенность из уст одного из гениальнейших русских писателей и читать о его “нерусскости”? Набоков для меня как недостижимая планка и доказательство того, что можно писать одинаково хорошо на языке родном и иностранном, даже если самобичевание — часть процесса, а идентификация с несколькими культурами — повод раздражения для критиков.
Настолько ли важно, на каком языке я излагаю свои мысли? Разве язык для писателя это не подручное средство? Точно такое же, как масло, акварель и уголь для художника? Разные материалы помогают добиться разных результатов, но разве один лучше другого? Разве так уж плохо иногда объединить их в одно?
В 1966 году Набоков дал интервью, в котором ответил на вопрос считает ли он себя русским или американским писателем:
“Национальность стоящего писателя имеет значение второстепенное. Чем ярче выражены признаки насекомого, тем менее склонен таксономист разглядывать приколотые под расправленным образчиком этикетки с указанием места его поимки, дабы решить, к какой из расплывчато описанных рас следует насекомое отнести. Настоящий паспорт писателя — это его искусство. Писатель опознается сразу — по особому рисунку, по неповторимой раскраске”.